Неточные совпадения
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и
бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на
последнем, заложил руки под голову — и напрасно будит его Захар.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов,
бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при
последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные
бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен
последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
Но он просил назначить день, и когда адмирал назначил чрез два дня, Кавадзи прибавил, что к этому сроку и
последние требованные адмиралом
бумаги будут готовы.
Укладывая вещи и
бумаги, Нехлюдов остановился на своем дневнике, перечитал некоторые места и то, что было записано в нем
последнее.
Башкир несколько дней поили и кормили в господской кухне. Привалов и Бахарев надрывались над работой, разыскивая в заводском архиве материалы по этому делу. Несколько отрывочных
бумаг явилось плодом этих благородных усилий — и только. Впрочем, на одной из этих
бумаг можно было прочитать фамилию межевого чиновника, который производил
последнее размежевание. Оказалось, что этот межевой чиновник был Виктор Николаич Заплатин.
Весь дом был в страшном переполохе; все лица были бледны и испуганы. Зося тихонько рыдала у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить
последнего вздоха, как она уже обшарила все уголки в кабинете и перерыла все
бумаги на письменном столе.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На
последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи
бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Герой — не тот завоеватель, который с вооруженным полчищем разоряет беззащитную страну, не тот, кто, по выражению Шекспира, за парами славы готов залезть в жерло орудия, не хитрый дипломат, не модный поэт, не артист, не ученый со своим
последним словом науки, не благодетель человечества на
бумаге, — нет, герои этого раэбора покончили свое существование.
Но есть зацепка тут:
С
последней почтой прислана
Бумага…
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только
последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как
бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и — всё знает.
Последние пять лет Балчуговские заводы существовали только на
бумаге, когда явился генерал Мансветов и компания.
Вихров затем принялся читать
бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою — поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял — какого роду было
последнее поручение.
Я попросил у него
бумаги — и здесь я записал эти
последние строки…
Да скрыть-то нельзя-с! потому что кто его знает? может, он и в другом месте попадется, так и тебя заодно уж оговорит, а наш брат полицейский тоже свинья не
последняя: не размыслит того, что товарища на поруганье предавать не следует — ломит себе на
бумагу асе, что ни сбрешут ему на допросе! ну, и не разделаешься с ним, пожалуй, в ту пору…
— Не ломают вас, а выпрямляют! — возразил князь. — Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это
последнее мое слово: как хотите, так и делайте! — заключил он с досадою и, взяв со стола
бумаги, стал ими заниматься.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка
бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая записка была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а
последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно, была и от четвертого дня, а может быть, и от пятого...
Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочок
бумаги со словами карандашом: «Никого не винить, я сам». Тут же на столике лежал и молоток, кусок мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запас. Крепкий шелковый снурок, очевидно заранее припасенный и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен. Всё означало преднамеренность и сознание до
последней минуты.
— Я, Генрих Федорыч, не успел еще внимательно вчитаться в ритуал. Я все
последнее время был занят делом Тулузова, о котором вы, я думаю, слышали; одних
бумаг надобно было написать чертову пропасть.
Юлия Матвеевна, подписав эти
бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться, чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы у жениха и невесты были посаженые отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным, что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский генерал-губернатор, у которого он
последнее время зачислился чиновником особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву.
— Я получил от вас
бумагу, — начал Тулузов с обычным ему
последнее время важным видом, — в которой вы требуете от меня объяснений по поводу доноса, сделанного на меня одним негодяем.
Иудушка немедленно заявил себя где следует наследником, опечатал
бумаги, относящиеся до опеки, роздал прислуге скудный гардероб матери; тарантас и двух коров, которые, по описи Арины Петровны, значились под рубрикой «мои», отправил в Головлево и затем, отслуживши
последнюю панихиду, отправился восвояси.
Гордей Евстратыч не слыхал
последних слов, а схватившись за голову, что-то обдумывал про себя. Чтобы не выдать овладевшего им волнения, он сухо проговорил, завертывая кварц в
бумагу...
Он был холост. Жил одиноко, в небольшом номере в доме Мосолова на Лубянке, поближе к Малому театру, который был для него все с его студенческих времен. Он не играл в карты, не кутил, и одна неизменная любовь его была к драматическому искусству и к перлу его — Малому театру. С юности до самой смерти он был верен Малому театру. Неизменное доказательство
последнего — его автограф, который случайно уцелел в моих
бумагах и лежит предо мною.
Вася зачихал, выругался… Его звали «чистоплюй»: он по десять раз в день мыл руки, а когда пил водку, то
последнюю каплю из рюмки обязательно выливал на ладонь и вытирал чистым платком. В кармане у него всегда были кусочки белой
бумаги. Он никогда не возьмется за скобку двери иначе, как не обернув ее бумажкой. А тут такая пыль!
Между двумя печатными листками, спокойно и молчаливо притаясь, лежал листок почтовой
бумаги, на котором было сделано несколько коротких заметок рукою Доры, и в конце
последней заметки прибавлено: «сегодня до 87-й стр.».
Поэтому проводится множество бессонных ночей, портится громада
бумаги, для того только, чтобы в конце концов вышло: на
последнем я листочке напишу четыре строчки.
Беркутов. Я думаю, вам случалось читать в газетах, что в
последнее время много стало открываться растрат, фальшивых векселей и других
бумаг, подлогов и вообще всякого рода хищничества. Ну, а по всем этим операциям находятся и виновные; так вот эти-то продукты мы и будем посылать в Сибирь, Вукол Наумыч.
Во втором отделении собраны так называемые входящие
бумаги, то есть «все, что адресовано было на имя Петра, по всем частям управления, от всех лиц, которые его окружали или решались к нему писать, от Меншикова и Шереметева до
последнего истопника».
Последний, рядом с дьяконом, просто был жалок; в руках у него белела перевязанная ленточкой трубочка каких-то
бумаг.
Почти ежедневно через залу, где мы играли, в кабинет к отцу проходил с
бумагами его секретарь, Борис Антонович Овсяников. Часто
последний обращался ко мне, обещая сделать превосходную игрушку — беговые санки, и впоследствии я не мог видеть Бориса Антоновича без того, чтобы не спросить: «Скоро ли будут готовы санки?» На это следовали ответы, что вот только осталось выкрасить, а затем высушить, покрыть лаком, обить сукном и т. д. Явно, что санки существовали только на словах.
И с
последними словами неизвестный вырвал из рук Короткова
бумагу, мгновенно прочел ее, вытащил из кармана штанов обгрызанный химический карандаш, приложил
бумагу к стене и косо написал несколько слов.
— Ступайте! — рявкнул он и ткнул
бумагу Короткову так, что чуть не выколол ему и
последний глаз. Дверь в кабинет взвыла и проглотила неизвестного, а Коротков остался в оцепенении: в кабинете Чекушина не было.
Последний намёк на mademoiselle Negouroff (так будем мы ее называть впоследствии) заставил Печорина задуматься; наконец неожиданная мысль прилетела к нему свыше, он придвинул чернильницу, вынул лист почтовой
бумаги — и стал что-то писать; покуда он писал, самодовольная улыбка часто появлялась на лице его, глаза искрились — одним словом, ему было очень весело, как человеку, который выдумал что-нибудь необыкновенное.
Опять разыскиваю оберточную
бумагу и рассматриваю письмена, возлагая на них
последнюю надежду узнать: что это за явление?
Но Щавинский невольно обманул штабс-капитана и не сдержал своего слова. В
последний момент, перед уходом из дома фельетонист спохватился, что забыл в кабинете свой портсигар, и пошел за ним, оставив Рыбникова в передней. Белый листок
бумаги, аккуратно приколотый кнопками, раздразнил его любопытство. Он не устоял перед соблазном, обернулся по-воровски назад и, отогнув
бумагу, быстро прочитал слова, написанные тонким, четким, необыкновенно изящным почерком...
Он с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в мыслях и что он сделает по возвращении в Москву; что, кроме труда, завещанного ему Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть «Мертвые души», у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья, в которой все готово, до
последней нитки, даже в одежде действующих лиц; что это его давнишнее, любимое дитя, что он считает, что эта плеса будет лучшим его произведением и что ему будет с лишком достаточно двух месяцев, чтобы переписать ее на
бумагу.
— Берите, всё берите! — сказала жена, помогая мне складывать
бумаги в пачки, и крупные слезы текли у нее по лицу. — Берите всё! Это всё, что оставалось у меня в жизни… Отнимайте
последнее.
Загоскин написал и напечатал 29 томов романов, повестей и рассказов, 17 комедий и 1 водевиль. В
бумагах его найдено немного: прекрасный рассказ «Канцелярист» и несколько мелких статей, которые вместе с ненапечатанной комедией «Заштатный город» составят, как я слышал, пятый и
последний выход «Москвы и москвичей». [К сожалению, это ожидание доселе не исполнилось.]
Кто мог петь, тот пел куплеты, кто не мог — говорил их под музыку; Загоскин не пел и должен был
последний, как сочинитель пиесы, проговорить без музыки свой самим им написанный куплет; опасаясь, что забудет стихи, он переписал их четкими буквами и положил в карман; опасение оправдалось: он забыл куплет и сконфузился; но достал из кармана листок, подошел к лампе, пробовал читать в очках и без очков, перевертывал
бумагу, сконфузился еще больше, что-то пробормотал, поклонился и ушел.
Итак, я сижу в Петербургской гостинице уже девятый день. Вопли души совершенно истощили мое портмоне. Хозяин — мрачный, заспанный, лохматый хохол с лицом убийцы — уже давно не верит ни одному моему слову. Я ему показываю некоторые письма и
бумаги, из которых он мог бы и т. д., но он пренебрежительно отворачивает лицо и сопит. Под конец мне приносят обедать, точно Ивану Александровичу Хлестакову: «Хозяин сказал, что это в
последний раз…»
Шаблова. Страдает он, варвар этакий! Бери, Дормедоша,
бумагу, напиши ему: с чего ты, мол, выдумал, чтоб маменька тебе деньги прислала? Ты бы сам должен в дом нести, а не из дому тащить
последнее.
В
последний раз разошлась семья, в
последний раз я пришел в эту маленькую комнату и сел к столу, освещенному знакомой низенькой лампой, заваленному книгами и
бумагой.
Толпенников переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав губы, он трудолюбиво выводил
последнюю строку, патрон заглянул через плечо в
бумагу и слегка потрепал по плечу.
Затем сел к конторке и в
последний раз осмотрел вороха
бумаг, дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе.
«Там найдешь
бумагу, в ней все написано», — сказала умиравшая, и это были
последние слова ее…
— Не могу, донна. Я истратил свои
последние деньги на покупку трех стоп
бумаги.
Пока княгиня Маро завершала
последние формальности с
бумагами Наташи в квартире Екатерины Ивановны, Наташа, нарядная и оживленная, как мотылек в сопровождении ближайших своих подруг-сверстниц, обегала весь приют, прощаясь со всеми.
Висленев принял эту новую весть недружелюбно, но несколько замечаний, сделанных Ванскок насчет необходимости всяческого снисхождения к свежим ранам, и кипа
бумаг, вынутых из саквояжа и представленных Ванскок Висленеву, как подарок в доказательство дружественного расположения Горданова к Висленеву, произвели в уме
последнего впечатления миролюбивого свойства.
Потоцкий вручил ему формальные письма конфедерации, за подписями Красинского и Паца (подписаны 15 апреля 1774 года), на имя султана и верховного визиря, и дал от себя рекомендательное письмо к
последнему, равно как различные манифесты и другие
бумаги.